“Повесть от жития святых новых чудотворец муромских… Петра и Февронии” - одно из самых интересных произведений древнерусской литературы. Пожалуй, нигде более мы не увидим такого влияния сказочных сюжетов и других фольклорных элементов на житийную литературу. Разнообразные былички, правда, приуроченные большей частью не к житиям, а к чудесам различных святых, имели, конечно же, широчайшее хождение в народе, а к XIX веку даже стали понемногу включаться в состав разнообразных сборников, но чтобы подобное произведение было создано в XVI веке, да ещё вполне серьёзным, авторитетным писателем - невероятно. Читаешь и не поймёшь - то ли перед глазами житие, то ли и впрямь сказка.
“Повесть о Петре и Февронии Муромских” была написана в конце 40-х годов XVI века известным в то время писателем и публицистом, впоследствии принявшим монашество под именем Еразма. Перу этого автора принадлежит также значительное число других сочинений, позволяющих нам сделать вывод о его незаурядной начитанности в церковной литературе (например, “Книга о Троице”), а также конструктивном складе ума и необычайно широком кругозоре (так, в своём трактате, известном под названием “Правительница”, Ермолай-Еразм предлагал целую программу, как выразились бы теперь, земельных и налоговых реформ).
Тем удивительнее тот факт, что, когда этому автору от лица тогдашнего главы Русской Церкви митрополита Макария было предложено написать житие канонизированных в 1547 году новых муромских святых, он создал произведение, настолько отличающееся от житийной традиции, что оно даже не вошло в макарьевские Великие Минеи-Четьи.
Литературоведы утверждают, что значительное влияние на древнерусского автора оказали муромские легенды о местных князьях и новых чудотворцах. Так или иначе, но его труд местами весьма напоминает сказку. Чего стоит одна только завязка “Повести” - злой крылатый змей стал прилетать к жене князя Павла.
В житиях и житийных повестях есть немало случаев, когда разнообразная нечисть, что называется, “достаёт” добрых людей, принимая при этом самые разнообразные обличия: то арабов и эфиопов, то купцов и торговцев, то просто “людей неких” - неизвестных, незнакомцев, которые наврут, напакостят, да и были таковы. Однажды, всё в том же лесном и заповедном Муроме, дьявол, решив опорочить и спровадить вон местного епископа, отличавшегося большой праведностью, будто бы повадился шастать в его палаты под видом девицы, да при этом всё время норовил посильнее высунуться из окошек, дабы люди видели. Необычнее, кажется, придумать сложно, так нет же - летает по городу Мурому натуральный Горыныч да ещё, вконец обнаглев, и волшебные загадки загадывает: “Погибну я, дескать, только от Петрова плеча да от Агрикова меча”. В общем, в самую пору бедному князю Петру вызывать на подмогу былинного богатыря Илью (Муромца!) со всей его богатырской командой и отправляться, как герою волшебной сказки, искать загадочный меч-кладенец - то ли Агриков, то ли Агриканов.
Ожидаемое по сказочной логике путешествие князя Петра, однако, так и не состоялось. Автор здесь как будто вспоминает, что его задача - создать повествование о святом, и в ход идёт сюжетное клише из другого арсенала, житийного, - чудо. Княжеская прогулка оказывается весьма недолгой - в пригородный Крестовоздвиженский монастырь, где искомый меч ему безо всяких дополнительных испытаний вручает некий “отрок”, в котором древнерусский читатель без труда узнавал ангела.
Кстати, сам князь Пётр, хотя и отличается несомненным мужеством и редкостной добродетелью, всё же, по сравнению с каким-нибудь Иваном-дураком из волшебной сказки (с целым табуном умных серых волков и коньков-горбунков в придачу), выглядит несколько тугодумом. И дело тут вовсе не в хитрых задачах Февронии - над ними ломали головы в основном княжеские слуги. Однако, чтобы убедиться, что в покоях у снохи под видом её мужа расположился коварный змей, главному герою необходимо было подробно переговорить с двумя людьми: сначала кто-то из слуг достаточно долго уверяет Петра, что господин после его ухода никуда не отлучался, а затем князь получает уверения в том же и от самого князя Павла. После этого Пётр вновь отправляется на половину княгини, по дороге зайдя ещё за мечом. Любой уважающий себя Горыныч за это время успел бы скушать сказочного Ивана раза три!
Та же черта княжеского характера проявляется и далее. Желая испытать мудрость Февронии, Пётр посылает ей пучок льна и задаёт трудную задачу. Поскольку умение так невероятно быстро выполнить задание князя свидетельствовало бы скорее о мастерстве в рукоделии, чем о мудрости, читатель уже заранее ожидает достойного ответа героини. Для князя ответ, похоже, становится полной неожиданностью, и, чтобы убедиться в том, что условие девушки сродни княжескому предложению, он вновь посылает слугу. В общем, вместо того чтобы чуточку задуматься, гоняет князь своих отроков почём зря!
Не сумел Пётр распознать и последнюю маленькую хитрость Февронии. Ведь, скрупулёзно выполняя предписания своей врачевательницы, он тем самым обрекал себя на неминуемое возвращение в рязанское Ласково. Да и вообще муромский князь почему-то не выглядит у Ермолая-Еразма сильным и самостоятельным правителем - слишком часто его обхаживают многочисленные слуги: везут больного в Рязань, готовят ему ужин; слишком часто он сам прислушивается к чужим наветам: то столовых прислужников, то собственных злочестивых бояр.
Нерешительность князя Петра с лихвой восполняется в “Повести” активной деятельностью его супруги: именно она лечит, утешает мужа в трудные минуты, вышивает церковное облачение и задаёт трудные задачи.
Воплощённый Ермолаем-Еразмом в Февронии образ “мудрой девы” можно встретить и в сказках, и в русских летописях. Считается, однако, что подобным образом прилично было изображать только женщин благородного происхождения. Сказочные черты “мудрой девы” прослеживаются, например, в летописном изображении княгини Ольги, после смерти мужа расправившейся сначала с древлянскими послами, затем - с самими древлянами, а после “переклюкавшей” (перехитрившей) даже византийского императора. Так что революционный демократизм автора повествования о муромских святых заключается не столько в том, что крестьянка становится у него княгиней и при этом оказывается мудрее многочисленных бояр, а в самом данном княгине праве говорить “клюками”. А уж его - это право - героиня использует сполна, ведь, по сути, всякую фразу, произнесённую ею вплоть до изгнания супругов из Мурома, можно считать загадкой. Отгадчиками их становятся и княжеский слуга, и сам князь Пётр, и прислужник в лодке, и даже “злочестивые” бояре. Согласно древнерусскому тексту “Повести” княгиня отвечает им: “Аз же вам глаголю: дадите мне его же, аще аз воспрошу у вас” (“Я же вам говорю: дайте мне его же, кого я попрошу у вас”). Какова княгинюшка! Только что отдала нерадивым придворным князя Петра и его же у них попросила! А недогадливые бояре, облегчённо вздыхая, уже кивают головами.
Что же касается самого образа Февронии, созданного Ермолаем-Еразмом, то от него, по какому-то странному стечению обстоятельств, веет глубокой, вовсе не христианской архаикой. В начале “Повести” у ног героини скачет заяц. Можно, конечно, вспомнить, что в фольклоре этот зверёк является одним из символов брака, и посчитать его упоминание мудрой загадкой самого автора, намёком на финал дальнейшего разговора. Можно истолковать эту странную (ведь лесной обитатель заяц - не чета домашнему кролику - дик и пуглив) подробность как указание на погружённость героини в мир природы. (На то же указывает и не имеющее аналогов в житийной литературе чудо с деревьями.) Вот и гадай после этого, кто такая Феврония - то ли княгиня, то ли русалка.
Вызывает некоторые опасения и её рассказ о том, как родители ушли плакать взаймы. Вряд ли кто-нибудь отправится на похороны пусть даже очень известного и уважаемого человека с единственной целью - наплакаться всласть. Скорее всего, речь здесь идёт о языческом обряде причитания над покойником (кроме родственников и соседей, его подчас исполняли профессиональные плакальщицы), элементы которого сохранились в православном погребении чуть ли не до наших дней, но никогда не были приветствуемы официальной церковью.
Инаконец, в полном противоречии с мнением той части исследователей, которые относят княжение героя “Повести” к началу XVI века, оказывается совсем уж “первобытная” “профессия” родичей героини. Собирателей дикого мёда - древолазов на довольно-таки населённой Рязани к тому времени уже почти наверняка сменили предшественники современных пчеловодов - бортники, чьё ремесло, к слову, считалось весьма почётным, но даже и их дочерям никогда не выпадало счастье выйти замуж за князя.
Так что понимайте повесть Ермолая-Еразма, как хотите, - то ли житие, то ли сказка…